- Катя! – вспомнил неожиданно для себя Михаил Иванович Паслеников одну из давних своих приятельниц, актрису Второй студии МХТа.
       Вспомнилось Пасленикову преданье, бытовавшее в Художественном Театре о весьма знаменитой актрисе Кате (Катерине Ивановне Корнаковой).
       Появилась она как-то осенним утром в артистическом подъезде, одетая в странное какое-то довольно поношенное пальтецо, в соломенной шляпке «с провальцем» на и щегольским чемоданчиком в руке. Она спросила, очень даже сердито, где здесь актрис нанимают?
       Услышав, что актеров в Художественном театре не нанимают, она недоверчиво фыркнула, из театра не ушла, а осталась среди раздевалки, всем мешая в предрепетиционной сутолоке.  В конце концов, она все же попала в уборную Николая Осиповича Массалитинова, ведавшего в те времена молодыми кадрами.
       В уборной она осмотрелась как-то боком, исподтишка. Уборная была убрана по стенам чем-то вроде серой мешковины. Такой же мешковиной были обиты стулья и диван. Это показалось подозрительным своей неожиданностью. Катины глаза вспыхнули удовольствием только тогда, когда обнаружили трехстворчатое зеркало на гримировальном столе и трюмо в двери платяного шкафа.
       Она враждебными колючими глазами уставилась на могучую фигуру Николая Осиповича, на его бритое мясистое лицо, на выпуклые, под толстыми стеклами пенсне, глаза. Затем, сорвав с головы раздражавшую ее шляпку, она плюхнулась боком на подвернувшийся стул, запрятав под него, тоже сбоку, ноги в начищенных и кривых каких-то туфлях на стоптанных французских каблуках. Ее пепельные, наспех причесанные волосы, рассыпались. Злобно фыркнув, она кое-как подобрала их шпильками, сердито пробормотав что-то вроде: «Вас еще тут не хватало!»… Затем, боком и исподлобья поглядев на своего несколько смущенного собеседника, она выстрелила коротко и неожиданно: - Ну, чего?  - словно не она, а Массалитинов добивался с ней разговора. Удерживаясь от смеха, Николай Осипович спросил своеобразную барышню, кто она и откуда?
       Оказалось, что своеобразная барышня прибыла из далека, из Владивостока, с какого-то острова, о котором она рассказывала так, как говорят о всем известном месте, и как Масалитинов сказал бы: «С Петровки».
       - Зачем? – спросил Николай Осипович, все труднее сдерживая смех.
       - Как зачем? – рассердилась она. Как это, мол, не знают, зачем она приехала из Владивостока в Москву. – Как зачем? Представлять!
       А уж сама про себя решила: не туда попала! Насмехается надо мной, толстомордый! Артисты воображались ей молодыми, прекрасными, в высоких лакированных сапогах со шпорами, в бархатных плащах, со шпагами, одетые во все цвета радуги.
       Кто да кто? – поинтересовался Массалитинов. Оказалось, дочь разорившегося, прежде очень гремевшего по Сибири золотопромышленника. Бежал от долгов в Монголию, где нашел в кочевой юрте жену.** Там родилась Катя, там и выросла, среди косяков полудиких косматых монгольских коней.
       Массалитинов посмотрел на растрепанную, криво одетую, набекрень сидящую барышню и поверил: действительно, без полудиких коней трудно было представить ее биографию.
       - Дальше.
       - Что дальше? – еще пуще рассердилась та – зачем мол, очкастый спрашивает обо всем известном? – Дальше – послали к тетке на остров, учиться. Остров моего отца брату принадлежит. Это его остров.***
       - А еще дальше?
       Еще дальше – ей во Владивостоке не понравилось… Учиться… Босиком не позволяют… Понравились только цирк и театр, потому что весело, на жизнь не похоже!..
       Кто-то рассказал про Художественный театр, и она сбежала со своего острова и прикатила в Москву, чтобы представлять.
       - А пантача зарезала! Все равно, сдох бы от тоски…
       - Кого? Кто это пантач? – ужаснулся Николай Осипович.
       - Мой изюбрь! Он в меня влюблен был, я с ним в ланку (самка пятнистого оленя) играла.
       Массалитинов даже не удивился. Просто интересно стало. В Москву прибыла вчера поздно вечером, ночевала на вокзале, а утром пошла «наниматься в актрисы». Вот и все. Спрашивать нечего!..
       - Грамотны? – почти нечаянно спросил Массалитинов и  испугался, не обидел ли…
       Нисколько не обидел. Наоборот: вопрос был принят как вполне уместное выражение сочувствия.
       - Читать могу! – призналась она грустно. – А вам к чему? Я представлять приехала не эта гадость.
       - Стихотворение какое-нибудь можете прочитать? Или басню?
       - Вы чего? Смеетесь надо мной?
       - Нисколько не смеюсь. Можете прочесть? Знаете?
       Барышня презрительно шмыгнула носом и с отвращением пробарабанила «Птичку божию».
       - Может быть, басню?
       Барышня не выдержала. Она вскочила, схватила свой чемодан, дернула на нос соломенную шляпку, обругала почтенного Николая Осиповича трехэтажной бранью и решительно вышла в коридор поспешным, но тянувшимся каким-то верблюжьим шагом.
       - Саша! Да ведь это Саша! Живая! Задержите ее! Задержите!...
       И Массалитинов кинулся со всех ног догонять интересную островитянку.
       Художественный театр готовил в это время инсценировку «Села Степанчикова» с Москвиным в роли Фомы Опискина и Массалитинова в роли Полковника. Искали и не находили молодую актрису на маленькую роль Саши – актрису «вспышку», способную отчаянно, горячо и искренне «обложить» Фому – Москвина… по Достоевскому, конечно, а не «трехэтажно»…
       Ругань, которой Катя «обложила» Массалитинова, убедила его в том, что Катя (не в пример «Птичке божьей») вполне способна сыграть Сашу. И он не ошибся.
       Сто раз в течение одного сезона осыпала Катя бранью Ивана Михайловича, срывая на нем отвращение к своему простенькому платьицу своей роли и зависть к роскошным туалетам Л.М. Кореневой, а на каждом спектакле находила все новые и новые краски, всегда неожиданные и внутренне оправданные. И артисты театра толпились у железных дверей на сцену, чтобы послушать, как сегодня  взорвется «Корначиха», а Москвину на каждом спектакле приходилось «обижаться» по-другому на свою юную партнершу, и это упражнение на «общение и логику чувств» доставляло ему большое удовольствие.
       Катю отдали в учение, в школу будущего «Зеленого кольца». Это немало ее удивило, так как она совершенно не понимала, как такую «гадость» как учение, можно совместить с «представлением».
       Еще больше удивилась она, если бы поняла, что Константин Сергеевич высоко ценил ее за то, что она никогда и ничего на сцене «НЕ ПРЕДСТАВЛЯЛА», что ее слова и действия всегда выражали подлинные переживания, рожденные ее великолепной фантазией и РЕЗКО ОЩУЩАЕМЫМ ОТНОШЕНИЕМ К ЧУЖОЙ ПЕРЕЖИВАЕМОЙ ЖИЗНИ.
       Вспышки Саши в «Степанчикове», вспышки Лиды в «Кольце» - этим и ограничивались Катины «представления». А тут еще возник ненавистный ей «мальчишка Васька» (в «Младости» Л. Андреева), роль которого она приняла как личное оскорбление, которого («Ваську», а не роль) она возненавидела и которого она переживала так обаятельно. Как обаятельна Катя Корнакова была в Ваське, мы еще расскажем.
       Вот и все «представления», ради которых она покинула свой далекий прекрасный остров, ради которых старшевала (откочевала) в Москву, где уж никак «нельзя босиком». А тут еще дурацкое учение, ненавистное, как полудикой монгольской кобылице ненавистны седло и уздечка – дикция, декламация, пластика, ритмика, драматические отрывки и особенно – этюды по «Системе».
       Но Катя не понимала, что уроки «Системы» были ей ненавистны не потому, что плоха «Система», а потому, что «Система» сидела в самих Катиных костях, в ее нервах, в ее психике. Учить Корнакову «Системе» было так же бесполезно, как бесполезно учить котенка пластике. Ничто не сердило Константина Сергеевича больше, чем когда ему говорили, что он создал «Систему». И он ее, действительно, не создавал, а подсмотрел у великих и менее великих актеров, у людей «вне сцены», у детей и даже четвероногих. Опровергая придумку «Системы», Станиславский говорил, что актеры Софокла тоже играли по «Системе», и актеры Шекспира тоже, и актеры Мольера. И Томазо Сальвини, и Ермолова, и Ленский. Тайна их обаяния в том, что они искренне верят в сценический обман, который и есть подлинная сценическая правда.
       Вот почему Корнакова так искренне оскорбляла Москвина – Фому, от которого вне сцены она из уважения пряталась по темным углам.
       Как-то в году 1925-м или 26-м пришлось услышать слова В.Э. Мейерхольда, сказанные Зинаиде Райх в Музее Московского Художественного Театра по поводу одного из портретов Станиславского: «Нет, ты только посмотри, какая у него улыбка! Совсем детская!» И, произнося эти слова, сам «неистовый Всеволод», такой резкий и озлобленный в суждениях о людях и в отношении к людям, улыбался мягко и радостно, как ребенок.
       О Кате Корнаковой Константин Сергеевич как-то прямо сказал: «Если не будете как дети, не войти вам в царство искусства!» Эти слова были сказаны на одной из сотых репетиций уже упомянутой андреевской «Младости».
       … Большая комната в особняке, где жил Станиславский до конца 1919 года в Каретном Ряду. Незаметное, не отвлекающее внимания, убранство. Длинный, без скатерти, стол  под темной политурой. Лампа под абажуром освещает только стол и сидящих вокруг стола. Седой мощный «Константин» и молодежь Второй студии. И режиссер спектакля «Младость» Нина Николаевна Литовцева. Из нестудийцев участвующие в спектакле артисты МХТ и Первой студии: Владимир Григорьевич Гайдаров и Александр Иванович Чабан. Из молодежи здесь Илюша Судаков, мечтающий сыграть роль Всеволода, которую пока репетирует Гайдаров. Судаков как-то неестественно прямо держит свой торс и непропорционально большую голову с резко очерченным профилем. Мы знаем, что борясь с сутулостью, с неправильной постановкой плеч, Судаков, готовясь в очередь с Гайдаровым сыграть Всеволода, бинтует торс, устраивая себе что-то вроде корсета. Он из тех артистов, у которых внешние данные не соответствуют требованием актерского темперамента.
       Здесь черноволосый, курчавый, с толстыми губами и «комедийной ноздрей», похожий на негретоса, Воля Баталов в потертой штопаной курточке – будущая знаменитость театра (Фигаро, Васька-Окорок) и кино («Путевка в жизнь», «Мать»).
       Здесь неразлучные подруги – белокурая Эллочка Елина и толстенькая Верока Соколова. Здесь же, надутая, боком к столу, в начищенных и стоптанных туфлях, сидит Катя Корнакова. Она сегодня в центре внимания. Константин Сергеевич помогает ей «дотянуть» Ваську, довести этого «проклятого Ваську», как с ненавистью говорит Катя своему единственному другу, Коле Баталову, до немыслимой правдивости и выразительности.
       Ночь. Не вечер, а ночь. Вечером Константин Сергеевич занят в Театре. Днем он тоже занят: репетиции в Театре. Первая студия, вновь организуемая Оперная Студия… Второй студии он отдает ночь.
       В «Очаровательном замке волшебника» собираются после спектаклей из Камергерского и Милютинского переулков. Константин Сергеевич превращает «хорошее» в «прекрасное».
       - Хорошо сработала Нина Николаевна спектакль («Младость»), - «Очень хорошо!» - Второстудийцам казалось, что дальше некуда. Бытовавшее словцо, связанное с постановкой отрывка из романа «Некуда» Лескова. И что больше ничего не выжмешь из драматического автобиографического очерка Леонида Андреева, которому он сам дал предостерегающий подзаголовок – «Не для театра».
       Но Нина Николаевна прочла в тексте Андреева историю провинциальной интеллигентной семьи, а Станиславский – дыхание рвущейся к жизни Младости, неуемную жажду жизни. За «хорошим», за «равным самому лучшему», он увидел то, чего не видел никто. Он создал еще один чудо-спектакль, спектакль, о котором самые талантливые театральные деятели, самые искушенные театральные зрители с недоумением спрашивали: «Как он это сделал? И пьеса – маленькая, и исполнители – маленькие, почти что любители! А какой спектакль! Какое впечатление! Обстановка – и ту за «двугривенный» купить можно. Тряпочки какие-то!»
       О том, как создавалась «двугривенная» обстановка «Младости», Константин Сергеевич вспомнил семь лет спустя, когда писал свою «Жизнь в искусстве».  Но вернемся в «Очаровательный замок».
       «Ничего нет проще, чем искусство ваяния!» - сказал как-то  Микеланджело в ответ на удивление, как это он ухитрился из нескладной мраморной глыбы создать такое совершенное по пропорциям произведение, как «Давид».
       «Возьмите глыбу мрамора, удалите все лишнее – останется прекрасная правда!»
       Станиславский удаляет все «лишнее» , затемняющее «прекрасную правду».
       Кате хочется спать. Катя завидует Марусе Кургановой, которая сладко дремлет в темном уголке. Они обе живут в Гавриковском переулке, километрах восьми от Каретного Ряда, Курганова, не занятая в «Младости», пришла после спектакля из Милютинского переулка, чтобы после репетиции (часа три или четыре утра) проводить подругу домой по темным и небезопасным улицам революционной Москвы.
       Кате стыдно за поношенное платье, за стоптанные ботинки. Ей стыдно, что она не похожа на актрису, которая должна быть в золоте, шелке, перьях и адамантах. Ей противно «представлять сопливого мальчишку», ведь она – принцесса, в нее влюблен рыцарь в золоте, шелке перьях и адамантах…
       Она ненавидит этого мучительного старика, ненавидит всех мальчишек на свете и мстит одному за другим, показывая их во все новых переживаниях, интонациях, движениях. Только в одном она солидарна с этим сопляком: в конце 4-го действия он говорит своему старшему брату Всеволоду: «Можно мне разуться?» И в ответ на первое отеческое разрешение старшего брата (разговор происходит тотчас после похорон отца) Васька со вздохом говорит: «Хорошо! Может быть, сегодня разуюсь, может быть, завтра разуюсь».
       В этой деликатности и уважении к памяти отца «младость» Васьки. Но сочувствует Катя не младости, младость – это «презренная философия, какое-то там сквозное действие, с которым носится «старик». Сочувствует Катя тому, что Васька разуется. Вот бы – ей! У нее от страстного желания даже пальцы шевелятся в дырявых чулках и стоптанных ботинках.
       И чего это вся театральная Москва, посмотрев «Младость», повторяет вздох Васьки о «разуюсь»?! Непонятно! Какой-то сопляк разуться хочет! Подумаешь! Ведь это же не театр. Театр – это шелк, перья, адаманты, а не это «разуюсь – не разуюсь!»
       Становилось непонятно, почему Станиславский не берет под свою защиту Ваську от Катиного гнева. Ведь вот Нина Николаевна столько объясняла, какой обаятельный мальчуган Васька! А Константин Сергеевич при каждой новой вспышке Катиного гнева только глаза жмурит от удовольствия и улыбается чуть-чуть. Тогда еще не понятно было, что сценическая правда рождается не из прописей, а из подлинной любви и ненависти сердца, что отношение актера к своему герою – священное право актера, в которое никто не должен вмешиваться, что навязывая актеру эмоциональное отношение к герою способно только остудить эмоцию, без которой нет и не может быть «истины страстей», праздника сценического искусства.
       Седой Волшебник внимателен к новой вспышке Катиного гнева, он сверлит ее глазами, покусывая тыльную сторону ладони. Его глаза под черными нависшими бровями щурятся восхищением, губы морщатся улыбкой удовольствия. В комнате тишина. И кажется, что эта тишина от звучания невидимого органа. Совершается великое таинство Искусства. Орган звучит глубже, торжественнее… И вдруг, словно лопнула туго натянутая струна. Хохот, неудержимый хохот, детский хохот заполняет комнату и будит недоумевающую Марусю Курганову, которая, впрочем, немедленно включается в общее веселье.
       И душевнее всех, моложе всех смеется Великий Волшебник.
       - Тише! – говорит Волшебник. – Тише! Родилась младость! И добавляет: - Если не будете как дети, не войти вам в царство Искусства!
       Это не о Ваське сказал Константин Сергеевич – о Кате.
       Катя злобно озирается: она думает что смеются над ней, а не от нее. И только когда сквозь общий восторг до ее сознания протискивается баталовское: «Дура! Ой, Катька – дура!» - она начинает понимать, что, кажется, сделала что-то «ничего».
       - Костинька! Спать! Завтра рано на репетицию!
       В щели двери видна голова Марии Петровны Лилиной, в ночном уборе. Она видимо уже выспалась и зевает, вкусно, как Наташа в «Трех сестрах».
       Константин Сергеевич поднимается во весь свой огромный рост и, приняв независимую осанку, печально – ему не хочется расставаться с репетицией – говорит:
       - Завтра попробуем первый акт на сцене. Как вы, Нина Николаевна!
       Студийцы, высыпав гурьбой в темный занесенный снегом Каретный Ряд, перекликаются молодыми голосами:
       - Проглотила Катька мальчишку! Живым проглотила!
       Впоследствии Катя Корнакова все же нарядилась в шелк и парчу шекспировской строптивой Катарины, и в тонкое, как паутина, белье графини Джозианы. А потом возник какой-то итальянский граф, и Катя продолжила свое путешествие на Запад, начавшееся в восточных монгольских степях. Она уехала на какой-то родовой остров своего графа играть роль родовитой итальянской контессы.
       Пасленикову передавали, что еще долго после ее отъезда поступали из фашисткой Италии в местком советского театра членские взносы от итальянской контессы, жизнь которой в искусстве началась кровавой расправой с влюбленным «пантачом». Эти взносы были последней ее связью с родиной. А Родиной ее был Московский Художественный Театр.**** 
 
_____________________________________________________________________________
*Гольденвейзер Лев Владимирович (1883-1959) – русский, советский драматург, киносценарист, прозаик, переводчик. С 1917 по 1920 годы режиссер, а затем Художественный руководитель Второй студии МХТ.
**На самом деле, мать Кати, Августа Дмитриевна Синицина, представительница купеческого сословия, фольклорист, этнограф, была удостоена серебряной медали Русского Географического Общества.
*** Имеется ввиду полуостров Сидими в 170 км. от Владивостока, частично принадлежавший родственнику Корнаковой М.И. Янковскому. Ныне полуостров Янковского.
*** Эти сведения у Гольдейвейзера не верны. Человек, за которого Катя вышла замуж,  Борис Юльевич Бринер был сыном крупнейшего купца и промышленника из Владивостока. Но в Италии они с Катей никогда не были. Покинув Россию в 1931 г., они сначала уехали в Лондон, а затем обосновались в китайском Харбине.